Повседневная жизнь русских литературных героев. XV - Страница 13

Надо полагать, что Фонвизину, как другу, княгиня жаловалась на подобное поведение «случайных» вельмож. То же самое мог ему рассказывать и покойный покровитель граф Панин. Переписка этого искушенного в придворной борьбе министра — сплошной стон оскорбленной невинности, нравственность которого страждет от развращенного влияния двора. В том же ключе писали и ему. Еще в 1762 году один из протеже, Г. Н. Теплов, будущий статс-секретарь императрицы, жаловался покровителю: «Я теряю терпение, но… два месяца недостаточны, чтоб сказать, что имеешь довольно опытности при дворе. Верно то, что не станут удерживать силой того, от кого хотят отделаться. Служить, не имея доверенности государя, все равно что умирать от сухотки».

Заключительный рассказ Стародума об отставке точно продолжает приведенное письмо: «Я отошел от двора без деревень, без ленты, без чинов, да мое принес домой неповрежденно, мою душу, мою честь, мои правилы». Правдин восклицает в ответ: «С вашими правилами людей не отпускать от двора, а ко двору призывать надобно… зачем к больным врача призывают». Это прямой намек на отставку Никиты Панина в 1780 году — плохи же дела, раз самые честные патриоты покидают двор. Грустные слова дяди: «Тщетно звать врача к больным неисцельно. Тут врач не пособит, разве сам заразится» — только подчеркивают апатию сторонников бывшего министра.

Кто же их потеснил? Вельможи-похитители должностей. Иными словами фавориты. Хотя само слово и не названо, зрителям не было в нем нужды, чтобы понять, о ком речь. Не только в беседе с Правдиным, но даже в разговоре с Софьей дядюшка касается сего щепетильного предмета. Это обстоятельство показывает, насколько монологи Стародума искусственно включены в текст. Они представляют собой фрагменты никогда не написанных статей.

«Степени знатности рассчитаю я по числу дел, которые большой господин сделал для отечества, а не по числу дел, которые нахватал на себя из высокомерия», — говорится в пьесе. У Державина та же мысль: «Я князь, коль мой блистает дух, / Болярин, коль за всех болею…» А коль не болею? В «Проекте» Панина о создании Императорского совета 1762 года показано, как именно происходит «нахватывание» или «похищение» дел: «Случайные и припадочные люди (то есть те, кто припал к власти. — О. Е.) поставили интервал между государя и правительства. Они, временщики и куртизаны, сделали в нем… гнездо всем своим прихотям… и хватали отовсюду дела на бесконечную нерешимость… Фаворит остался душою животворящею или умерщвляющею государство».

В совместном «Проекте» фундаментальных государственных законов 1783 года Панин и Фонвизин идут еще дальше: «Кто поручится, что сам Законодатель, окруженный неотступно людьми, затмевающими перед ним истину, не разорит того сего дня, что сделал вчера?» В пьесе ослепление монарха — есть дело льстеца: «Все его стремление к тому, чтоб сперва ослепить ум человека, а потом делать из него, что ему надобно. Он ночной вор, который сперва свечу погасит, а потом красть станет».

Несчастный Сеган

И в комедии, и в «Проекте» особо оговаривается понятие «должности», которую каждый человек исполняет в зависимости от своего общественного положения. «Где произвол одного есть закон верховный… нет того политического тела, которого члены соединились бы узлом взаимных прав и должностей», — сказано в предисловии к фундаментальным законам. Стародум соглашается: «Должность!.. Это тот священный обет, которым обязаны мы всем тем, с кем живем и от кого зависим. Если б так должность исполняли, как об ней твердят, всякое состояние людей… было б совершенно счастливо».

Однако есть «род людей», который и при должностях не может быть счастлив — «куртизаны и ласкатели». «Разве тот счастлив, кто счастлив один? — говорит дядя Софье. — Знай, как бы он ни был знатен, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтобы ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтобы самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?»

Этот пассаж в пьесе отсылает современных исследователей к «Запискам» Л. Н. Энгельгардта, служившего адъютантом у светлейшего князя Григория Александровича Потемкина: «В один день князь сел за ужин, был очень весел, любезен, говорил и шутил беспрестанно, но к концу ужина стал задумываться, начал грызть ногти, что всегда было знаком неудовольствия, и, наконец, сказал: „Может ли человек быть счастливее меня? Все, чего бы я ни желал, все прихоти мои исполнялись, как будто каким очарованием: хотел чинов — имею, орденов — имею; любил играть — проигрывал суммы несчетные; любил давать праздники — давал великолепные; любил строить дома — построил дворцы… Словом, все страсти мои в полной мере выполнялись“. С сим словом ударил фарфоровую тарелку об пол, разбил ее вдребезги, ушел в спальню и заперся».

В этом эпизоде выпукло проявилось недовольство Потемкина своей жизнью, недовольство внешним блеском, за которым крылись тоска и осознание внутреннего одиночества на вершине власти. Но объясняет ли причину этой тоски фрагмент из монолога Стародума? Для современников и, возможно, для самого автора, хорошо знакомого со светлейшим князем, — да.

Множество нитей в публицистике панинского круга вело именно к Потемкину. Порой удивительна озлобленность, с которой на светлейшего князя нападали им же облагодетельствованные люди. Но Потемкин же похоронил их проекты, вытеснил их с политического Олимпа, поэтому оппозиционерам трудно было благодарить его. Хоть не оскорбляли бы за глаза!