Повседневная жизнь русских литературных героев. XV - Страница 14

«Я хотел бы, например, — рассуждает Стародум, — чтобы при воспитании знатного господина наставник его всякий день разогнул бы ему Историю и указал ему в ней два места: в одном, как великие люди способствовали благу своего отечества; в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло всю доверенность и силу, с высоты пышной своей знатности низвергся в бездну презрения и поношения».

А вот фрагмент из статьи Дашковой «О истинном благополучии» 1783 года, как бы отвечающей на запрос дядюшки: «Не можно представить себе равного могущества тому, каковое имел Сеган, римского кесаря Тиберия любимец. Важнейшие чины были на него возложены; власть имел он беспредельную; судьбина всех римских граждан зависела от его произволения… Казалось, долженствовал бы он сделаться благополучнейшим из смертных; но вместо того гнусными своими деяниями сделался извергом человечества».

Кто скрыт под именем «Сеган»? Кто из екатерининских вельмож имел «власть беспредельную», на кого были возложены важнейшие чины? Эти строки княгиня писала одновременно с просьбами «милостивцу Григорию Александровичу» поберечь ее сына, молодого полковника, то от турок, то от дурного климата. «Прошу, батюшка, чтоб его при себе держать и ни отставать, ни метаться противу других в опасности ему не позволять». А в случае мира «выберете его полку в невредном климате квартиру».

Представления оппозиционных публицистов о Потемкине не учитывали ни присоединения Крыма, ни строительства Черноморского флота, ни военных реформ, ни освоения новых земель. Тот факт, что человек без какого бы то ни было видимого права (невидимое существовало: Потемкин и Екатерина II тайно венчались) стал ближайшим сподвижником и в какой-то момент соправителем Северной Минервы, затмевал в глазах современников его реальные заслуги. А. Т. Болотов писал в 1788 году, выражая мнение провинциального дворянства: «Потемкин ворочал всем государством; он родился во вред оному, ненавидел свое отечество и Причинял ему неизреченный вред и несметные убытки алчностью своею к богатству; от него ничего ожидать было не можно, кроме вреда и пагубы… Мы дивились тогда и не знали, что́ с сим человеком, наконец, будет и чем кончится его пышность и величие».

На фоне этих слов неудивительно ни резко отрицательное мнение Щербатова, отмечавшего у князя «властолюбие, пышность, подобострастие ко всем своим хотениям… сребролюбие, захватчивость», ни пассажи Дашковой, ни намеки Фонвизина в пьесе.

Лекарство от неустрашимости

Недостойным вельможам, которые «ищут и значат» у двора, в пьесе противопоставлены люди чести. «Храбрость сердца доказывается в час сражения, — рассуждает Милон, — а неустрашимость души — во всех испытаниях, во всех положениях жизни. И какая разница между бесстрашием солдата, который на приступе отваживает жизнь свою наряду с прочими, и между неустрашимостью человека государственного, который говорит правду государю, отваживаясь его прогневать».

Здесь снова звучит намек на Никиту Панина, который в 1763 году в Москве после коронации сказал Екатерине II по поводу ее предполагаемого брака с Григорием Орловым: «Императрица делает, что хочет, но госпожа Орлова не будет русской императрицей». Произнося эти гордые слова, Никита Иванович слишком сильно отклонился назад, и на шелковых обоях осталось пятно от его пудреного парика. В последующие дни вельможи прикладывались к этому пятну лбами, чтобы набраться смелости перед докладом государыне. Таков подтекст диалога о храбрости и неустрашимости.

Уместно вновь обратиться к мемуарам Дашковой, раз они с Фонвизиным принадлежали в общему дружескому кругу и участвовали в обсуждении сходных тем. Как-то за столом у императрицы, рассказывает княгиня, речь зашла о смелости солдат, идущих на приступ, страхе смерти и самоубийстве. «Я считаю героическим мужеством не храбрость в сражении, — сказала старая подруга Екатерины II, — а способность жертвовать собой и долго страдать… Если будут постоянно тереть тупым деревянным оружием одно и то же место на руке и вы будете терпеть это мучение… я сочту вас мужественнее, чем если бы вы два часа сряду шли прямо на врага». Императрица не сводила с Дашковой глаз. «Я сказала ей, улыбаясь, что никогда ничего не предприму для ускорения… своей смерти».

На первый взгляд речь о поступке частного человека, который под грузом невзгод может захотеть свести счеты с жизнью. Однако княгиня была переводчицей отрывка из поэмы древнеримского стихотворца Марка Лукана в переложении француза Ж. де Барбёфа «Фарсалия». Узнав о победе Цезаря в битве при Фарсале, герой поэмы Катон выбрал самоубийство, поскольку «мужественна смерть почтеннее оков».

Ниспровержены мы на столетья!
Нас одолели мечи,
Чтобы в рабстве мы век пребывали.
Чем заслужил наш внук
Иль далекое внуков потомство
Свет увидать при царях!
Разве бились тогда мы трусливо?
Иль закрывали мы грудь?
Наказанье за робость чужую
Нашу главу тяготит.

Дашкову за глаза порой именовали «Катон-республиканец», вкладывая в это прозвище много иронии, поскольку сама она выбрала покровительство «тирана». Но в 1793 году ей, как директору Академии наук, поставили в вину публикацию трагедии Я. Б. Княжнина «Вадим Новгородский», где герой тоже предпочел смерть жизни под властью «самодержавного» князя Рюрика:

Что толку в сем, что Рюрик сей героем быть родился?
Какой герой в венце с пути не совратился?
Величья своего отравой упоем.